Россия: В ожидании "новой русскости"
Россия: В ожидании "новой русскости"
Наш вечный выбор – между самобытностью и универсальностью.
Каждый народ, как, в сущности, и каждый человек, находится между самобытностью и универсальностью. С одной стороны, человек сформирован своей историей, то есть совокупностью своих выборов во времени, как осознаваемых, так и неосознаваемых, давно забытых. С другой – каждый человек есть представитель вида Homo sapiens, и в нем имеется то общее, присущее всему виду, что определяет его. Известно, что человек не чисто биологическое существо, что в нем есть дыхание жизни, Дух Божий. В этом – главное видовое отличие человека. Дух Божий, и это тоже хорошо известно, в первую очередь являет Себя в свободе: «где Дух Господень – там свобода». Именно свобода делает возможной историю. Животные и растения истории не имеют. Изучая их бытование во времени, мы говорим о биологическом развитии рода, вида или особи. Человек имеет историю, поскольку он сам творит себя в свободе, свободно сообразуясь или не сообразуясь с волей своего Творца.
Актуальность советского
В Евангелии есть странные на первый взгляд, но в действительности имеющие самое непосредственное отношение к нашей теме слова: «Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас, как пшеницу, но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя; и ты некогда, обратившись, утверди братьев твоих» (Лк. 22, 31-32). Сатана хотел бы видеть человека подобным всем остальным творениям чисто биологической сущностью, пусть и детерминированной на добро, которую Господь «сеет, как пшеницу». Но молитва Иисуса к Небесному Отцу не о виде, а о каждой личности: «Я молился о тебе, Симон», и о личности в ее свободе. В свободе хранит человек свою веру, в свободе он обращается от греха к праведности, в свободе он укрепляет веру братьев своих. Брань между Богом и сатаной не просто за человека, но за свободу человека. Сатана желает лишить человека присущей ему богоподобной свободы, Бог стремится утвердить человека в свободе и направить эту свободу ко благу. И если в свободе человека – его универсальность, то в индивидуальной реализации свободы – его самобытность.
Обратимся теперь к русскому народу, к его самобытности и к его универсальности. Что касается универсума, то, несколько искажая термин, все же надо отметить, что для любого народа характерно множество универсумов. Общечеловеческий универсум, который один только по существу универсумом и является, обнимает всех людей, но есть еще и, так сказать, малые универсумы – универсум западной цивилизации, универсум христианства, восточноевропейский послекоммунистический универсум. Это суть некие общности, в которые включен в том числе и русский народ. К этим малым универсумам мы еще обратимся, но прежде посмотрим на историческую самобытность русского народа.
Когда речь идет о самобытности, то, как правило, вспоминаются большие временные периоды и явления многовековой давности, влияющие на строй народной души до сего дня. Но для русского народа это, на мой взгляд, справедливо лишь в малой степени. Тот образ русского народа, который складывался веками, был в очень большой степени разрушен в ХХ веке за 70 лет коммунистической тоталитарной деспотии. Той России и того русского народа, который описан Львом Толстым, Достоевским, Чеховым, Буниным, который породил музыку Глинки, Чайковского, Рахманинова, – больше нет. Этот мир утонул в 1920–1930-е годы в России и постепенно ассимилировался в русской эмиграции. Саму русскую революцию начала ХХ века мы не поймем без анализа Великих реформ Александра II, без учета влияния крепостного состояния крестьянства в течение полутора веков от Петра I до Александра II. А эти явления – без Уложения 1649 года, Смутного времени начала XVII века, Московской деспотии XVI столетия. А эти явления – без соперничества Москвы и Литвы, без монгольского завоевания, византийского православия – и так вплоть до призвания варягов в IX веке и крещения Руси в Х веке. То есть для дореволюционной России и для русского народа историк без труда констатирует тысячелетний континуитет, в течение которого плохо ли, хорошо ли, но формировалась русская душа.
К сожалению, судя по последующим событиям, формировалась она в основном плохо, если совершила самоубийство в Гражданскую войну 1917–1922 годов. Ричард Пайпс назвал Россию «при старом режиме» misdeveloped nation. Отсталая нация – это очень пессимистичное, но, увы, во многом верное, на мой взгляд, определение канувшей России. Но когда после 1991 года мы пытаемся понять причины именно такого, а не иного развития России, ни крепостное право, ни Великие реформы, ни более ранние явления русской истории нам почти не помогают. Все они очень важны для объяснения революции и исхода Гражданской войны, но практически бесполезны, когда речь идет о современной русской истории и о современном русском человеке. Зато все, что имеет отношение к советскому прошлому, для понимания нынешнего состояния души русского народа крайне актуально. Это родное, это свое и для тех, кому это советское прошлое нравится, и для тех, кому оно ненавистно.
Десятилетия большевистского режима с невиданным в истории человекоубийством, соединенным с яростной пропагандой богоборчества и классовой ненависти при полной почти изоляции от внешнего мира, сделали свое черное дело. Люди, живущие в России и говорящие на русском языке, забыли свое прошлое, перестали ощущать себя русскими, начали воспринимать себя советскими людьми. Примечательно, что эта метаморфоза не произошла с большинством иных народов. Армяне продолжали считать себя армянами, грузины – грузинами, украинцы, если они сохранили живой украинский язык, – украинцами, таджики – таджиками, якуты – якутами. Они знали свое прошлое, своих родовых предков, историю и культуру своего народа и гордились ею. Русские как народ утратили эту память, а с ней и самотождественность. Культурно они стали «приятно-смуглявенькими», какими, по мысли одного из героев «Поднятой целины», станут люди, когда все расы перемешаются в будущем коммунистическом общежитии. Были советские армянские писатели, советские эстонские, даже советские украинские, но советских русских не было. Тех, кто писал на русском в СССР, именовали просто советскими. Советскими писателями были Александр Фадеев и Михаил Шолохов, советскими поэтами – Владимир Маяковский и Константин Симонов. То же самое можно сказать и про деятелей науки, и даже про Коммунистическую партию. Были республиканские ЦК КПСС в 14 союзных республиках, но в Российской Федерации русского республиканского ЦК не было. Общесоюзный ЦК ведал РСФСР непосредственно. В знаменитом «ленинградском деле» 1949–1950 годов одним из главных обвинений против партийных ленинградских функционеров было их якобы желание создать Коммунистическую партию РСФСР. Как известно, это (скорее всего вымышленное следствием) желание стоило обвиняемым жизни.
Исчезнувший народ
В последние полтора десятка лет существования советского режима в СССР появляется новый русский патриотизм. Его ярчайшим представителем является Александр Солженицын, но также и «писатели-деревенщики», люди, группирующиеся вокруг Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры (ВООПиК). С конца 70-х годов хорошим тоном становится подчеркивать не только в кругах науки и культуры, но и в партаппарате свою русскость. Есть косвенные данные (архивы, понятно, закрыты), что под началом Юрия Андропова в КГБ во второй половине 70-х прорабатывали варианты замены обанкротившейся коммунистической идеологии на коммуно-националистическую. Но важно, что все эти настроения и разработки остались, во-первых, верхушечными и общества не затронули и, во-вторых, вполне советскими, а не русскими по своему духу, так как к этому времени живая русская самобытность, то есть национальное преемство жизни, была полностью уничтожена большевиками. Это был коммунистический патриотизм с подменой слова «коммунистический» на слово «русский». Подменой только слова – не сути. И уклад жизни, и народная религиозность, и знание национальных корней, а равно и корней малой родины – своего города, села, края – практически исчезли. Их хранили разве что чудаки-краеведы и гонимые немногие семьи верующих людей, часто священнические, и немногие выжившие и не сломавшиеся представители старого купечества и дворянства. Социально их влияние было ничтожно малым. Огромные перемещения населения, страшные репрессии, превращение сельской страны в городскую, страх оказаться потомком «эксплуататорских классов» сделали свое дело. Русские стали «иванами, не помнящими родства». Новый русский национализм был не политической актуализацией родовой памяти, а поверхностной вторичной рефлексией чувства сиюминутной общности в противопоставлении иному. Не столько любовь к родному очагу (пепелищу у Пушкина), который давно был затоптан чекистскими сапогами, сколько неприязнь, а то и ненависть к тем иным, которые пламя своих очагов уберегли или по крайней мере смогли раздуть еще не остывшие угли вновь.
Иной вопрос, почему такое национальное преемство жизни пусть и с большими искажениями и утратами, но сохранялось на многих «национальных окраинах» – в Прибалтике, на Кавказе, на Западной Украине, в Средней Азии. Это интересная тема, и она не вполне прояснена до сих пор, несмотря на усилия многих исследователей. Лежит ли объяснение в лучшей изначальной образованности многих нерусских народов, в их религиозной инаковости, в некотором симбиозе национальной партийной элиты, деятелей культуры и даже оппозиционеров-националистов, сплавленном любовью к родине, ее традициям и языку. Трудно сказать. Возможно, тут сказалась и благотворная непонятность для московских цензоров слов, сказанных или написанных на нерусском языке, возможно, и традиция национального противостояния русскому центру в Российской империи и в годы Гражданской войны, когда русскую национальную идею выражали заклятые враги большевиков – белые генералы, а национальные правительства подчас оказывались союзниками красных перед лицом общей опасности восстановления «единой и неделимой» России.
Как бы то ни было, но национальные идентичности многих народов в СССР сохранились, хотя и с немалой примесью советского ничто, и способствовали успеху национальных сепаратистских тенденций в годы развала Советского Союза (1988–1991), а самобытность русского народа исчезла, почти всецело заместившись самобытностью советской, совком, то есть по определению пустотой. Поэтому после развала СССР в «советских людях», говоривших на русском языке, превалировала идея не национального возрождения русского народа, а имперская идея восстановления «великой страны», то есть СССР.
Я не случайно ввожу в контекст слова «ничто» и «пустота» и беру определение «советский народ» в кавычки. В действительности никакого советского народа никогда не было и поныне нет, а есть только люди, утратившие живое преемство своей родовой народной жизни и заместившие его коммунистическим убогим артефактом. Подобно известному богословскому определению зла как отсутствия добра, а не как альтернативной объективной сущности, и советская самобытность есть в действительности только отсутствие самобытности национальной, есть пустота, небытие на месте испарившегося самобытного народного бытия. Какие-то проблески, рудименты национального бытия сохраняются, но, как правило, не осознаются носителями советскости подобно тому, как русские безрелигиозные люди говорят «спасибо», вовсе забыв, что в действительности желают, чтобы Бог спас того, кого они благодарят.
От пустоты зла – к полноте добра
Что же осталось в самобытности большинства русских людей? Остался, на мой взгляд, самый широкий, общечеловеческий ее уровень. Перестав в ХХ веке быть русскими, став советскими, люди не перестали быть людьми, хотя и к этому их очень подталкивала коммунистическая идеология и еще более практика. Они ищут ответ на вечные человеческие и только человеческие вопросы: кто я, зачем я? И эти вопрошания ведут их к религии. Они желают бытового благополучия, и вместе с обретенным религиозным опытом это желание воплощается в стремление к честному и общественно полезному предпринимательству. Они испытывают любопытство, присущую человеку жажду познать и испытать неведомое – и это влечет их в иные страны: в великие культурные столицы мира, в миры экзотики – высокогорье Тибета, острова Океании, руины городов инков. Возвращаясь в Россию, они задаются вопросом: почему же здесь, на их родине, все так не устроено и плохо в сравнении с теми мирами, которые они посетили? И они задают себе еще один, только человеческий вопрос: почему столько зла в нашем русском мире, почему так мало добра? И во вчерашних советских людях, в детях этих людей просыпается желание понять, прежде чем принять окончательное решение: бежать ли из этой неустроенной страны навсегда или остаться в ней и обустраивать ее. Они начинают читать книги по истории России, интересоваться жизнью ее великих людей, путешествовать по ее просторам. Сталкиваясь со злом на каждом шагу и в познании прошлого (белые пятна, искажение правды), и при знакомстве с настоящим (несчастные люди, страдающие от наркотиков, от обмана власть имущих, от равнодушия родителей к судьбе детей, умирающая от загрязнения природа, разрушающиеся или распродаваемые памятники прошлого), они из наблюдателей становятся деятелями, старающимися заместить пустоту зла полнотой добра.
И тут во многих просыпается еще одно великое человеческое чувство, на котором «по воле Бога Самого» воздвигнуто, по слову поэта, «самостоянье человека». Чувство это, конечно же, «любовь к отеческим гробам», в течение нескольких поколений живущая среди потомков русских изгнанников, деды и прадеды которых покинули Россию, когда она переставала под большевиками быть Россией. Чувство это, казалось бы, совсем исчезло среди советских людей, стремившихся в конце 1980-х и начале 90-х уехать куда глаза глядят из отечества и поскорее забыть и язык, и «прошлую жизнь». А теперь, помноженная на обретенную веру в Бога и опыт иной, заграничной жизни, «любовь к отеческим гробам» возвращается в сердца людей, которые тем самым мало-помалу из советских, из никаких вновь становятся русскими.
Так в нашем случае общечеловеческое, освобожденное от идеологических препон активного коммунистического зла, постепенно восстанавливается в людях, предки которых были русскими, и, восстанавливаясь, ведет их к новой, а вернее, к воскресающей русской самобытности. Этот анастасис русской самобытности не есть просто воспроизведение былых, дореволюционных, так сказать, естественных форм русскости. Новая русскость возвращается только через опыт иного, через знакомство со всем миром и особенно через знакомство с более близкими нам формами промежуточных самобытностей. Опыт того, как живут христиане и как живет христианство в Греции или во Франции, помогает новому русскому христианству понять себя; опыт того, как строятся политика и экономика в США или Германии, помогает становлению у нас политики и деловой жизни, опыт преодоления коммунистического зла в Польше или Чехии помогает справиться с этим злом и в наших душах.
Квасной патриотизм, которым очень грешили многие русские люди в последнее столетие старой России и который хотели возродить идеологи КГБ на излете СССР, ныне очевидно слаб и поверхностен. Новая русская самобытность совсем не в этом примитивном и кичливом противопоставлении себя иному – «гниющему Западу», «бездуховным французишкам и америкашкам». Пережив в ХХ веке «полную гибель всерьез» и народа своего, и своей культуры, русские теперь не имеют причин ни к самопревозношению, ни к самовлюбленному учительству. Возрождая в себе общечеловеческое, учась у других, близких и дальних, обращаясь к основаниям так бездумно утраченной собственной родовой жизни, мы ныне начинаем новый и невероятно трудный процесс восстановления национальной самобытности. Процесс, немыслимый вне общечеловеческого, вне христианского, вне европейского опыта. Процесс, без осуществления которого немыслимы мы.