Человек, изменивший мир. O силе и слабости Михаила Горбачева
Некоторые цифры приобретают значение символов. В случае с Михаилом Сергеевичем Горбачевым число 85 — не только юбилей, с которым мы его сердечно поздравляем, но и историческая дата, навсегда связанная с его именем.
Март (все тот же март!) 1985-го — время его избрания генсеком КПСС. Начало конца советской эпохи и рождение проекта перестройки, которая откроет новую страницу в истории России и остального мира. Независимо от того, как в дальнейшем будут вспоминать и поминать его потомки, конец XX века останется эпохой Горбачева уже потому, что именно он подвел черту под главным конфликтом столетия
В международном политическом лексиконе не так уж много русских слов. Разумеется, еще с военных времен в нем утвердились "катюша" и "Сталинград". Историческую Победу союзников над нацизмом закрепила большая "тройка". Хрущевская эпоха подарила миру "спутник" и Гагарина. В последние годы в сводках новостей все чаще мелькают вошедшие, увы, в обиход "калашниковы" и "грады". Зато спасением от угрозы ядерного конфликта и окончанием холодной войны мир навсегда останется обязан советской "перестройке" и "гласности".
Сама фамилия Горбачев стала на время нарицательным понятием как символ политической отваги и назревших реформ. О необходимости своих Горбачевых заговорили в те годы в разных странах — от Китая до Южной Африки. В конце 1980-х в преддверии визита советского лидера в США для выступления на Генеральной Ассамблее ООН американская "Нью-Йорк таймс" в редакционной статье адресовала ехидный вопрос своим читателям: "Допустим, на Землю явились инопланетяне и, встретив землян, попросили отвести их к своему главному руководителю. Как вы думаете, к кому из двоих — Рейгану или Горбачеву — их направят?". В ту пору ответ не вызывал сомнений.
Но хотя мы уже четверть века живем в другой стране и в изменившемся мире, споры и страсти вокруг перестройки и ее инициатора не утихают. Одни вспоминают Горбачева с благодарностью за то, что он смог осуществить, другие за это же проклинают.
И это притом что в стране успело вырасти целое постсоветское поколение, которое, осознавая это или нет, именно благодаря перестройке получило свободный выход во внешний мир и возможность самостоятельно распоряжаться своей судьбой вместо того, чтобы послушно маршировать в рядах "строителей коммунизма".
Да и сами нынешние руководители страны, делающие вид, что знать не знают Горбачева, как и члены политической (или светской) элиты, охаивающие его в надежде угодить властям, скорее всего служили бы на совсем других должностях "родной коммунистической партии", если бы перестройка не подарила стране впервые в ее истории свободные выборы и демократические институты. Сам же "дорогой Михаил Сергеевич", не затей он реформ, и сейчас мог бы править партией и государством, благо здоровье ему это вполне позволяет, поскольку и советская, и российская традиция и поныне поощряет скорее пожизненное пребывание у власти, чем добровольное расставание с ней по воле политически незрелых избирателей.
Кто же этот нетипичный генсек, который привел свою партию к отречению, и президент государства, подготовивший его распад? И с какой репутацией останется в истории XX века человек, радикально изменивший ее курс: политика, по неосторожности открывшего дверь разрушительным переменам и не сумевшего ее вовремя закрыть, или вестника из будущего, посланием которого мы пренебрегли?
Нетипичный генсек
Андрей Синявский, впервые увидев Горбачева на телеэкране вскоре после избрания того генсеком, сказал жене: "Пожалуй, это первый за многие годы руководитель, за которого не стыдно".
Его лаконичная оценка была точной. Чувство внутреннего стыда стало в финальные брежневские годы привычным состоянием, вызванным "жизнью по лжи", навязанным целой стране, если воспользоваться выражением Солженицына. Оно возникало не только из-за спектакля почти ежегодных похорон вождей, воспринимавшегося как отпевание системы. Был и своего рода национальный стыд, на который обрекалось все общество — современное, образованное, считавшее, что ни в чем не уступает остальному миру.
Огромная богатейшая страна с бесподобной культурой, развитым образованием и наукой не могла обеспечить достойной жизни своим гражданам и жила в ситуации феодального политического строя, объявившего себя будущим человечества.
Большая часть ее ресурсов тратилась на самоубийственную подготовку к войне. Но, несмотря на видимую сверхвооруженность СССР, эта ситуация вела на деле к ослаблению нашей безопасности и фактически разоружала страну. Еще в 1985 году Горбачев сказал: "Нас окружают не армии агрессоров, а превосходящие экономики".
Думаю, именно нравственный протест стал первым, еще не оформленным в политический проект побудительным мотивом будущей перестройки. "Мы хотим перемен!" — пел под скандирование залов Виктор Цой. Фраза "Так дальше жить нельзя" стала девизом целого поколения. Даже брежневское политбюро и ЦК, единодушно голосуя в марте 1985 года за Горбачева, голосовали за перемены.
Однако гармония общей поддержки курса перемен продолжалась недолго. Скоро выяснилось, что под переменами представители разных сегментов советского общества имели в виду разные, а иногда и противоположные вещи. Надеявшиеся приостановить сползание страны в трясину неосталинизма, "дети XX съезда" связывали с новым лидером совсем не те ожидания, что партийные функционеры. Вскоре разнобой начался и внутри самой партии.
После того как была снята крышка с "кастрюли-скороварки", в которую была превращена "монолитная" коммунистическая партия, под ней обнаружился экзотический бульон практически из всех политических культур, произраставших на российской почве,— от ультранационалистов до суперлибералов, считавших, что излечение страны от травмы большевизма невозможно без того, чтобы не пойти на выучку к Западу.
Для самого Горбачева целью перестройки было спасение первоначального социалистического проекта будущего России. Мечтая о соединении социалистического идеала с демократией, о "социализме с человеческим лицом", он, в сущности, пытался повторить в Советском Союзе проект реформаторов Пражской весны 1968 года. Но, начавшись как попытка модернизации отжившей системы, перестройка быстро стала революцией (или, если угодно, контрреволюцией по отношению к Октябрьскому перевороту).
Один из немногих искренне желавших успеха Горбачеву западных политиков, французский президент Франсуа Миттеран, как мне рассказывал министр иностранных дел Франции Ролан Дюма, как-то сказал ему: "Горбачев выступает в роли человека, который решил освежить краску на фасаде дома. Однако, начав чистить стены, он обнаружил, что они едва держатся и нуждаются в укреплении. За стенами пришла очередь перекрытий, а потом и фундамента. Я задаю себе вопрос, где он остановится. И понимает ли все возможные последствия в случае, если он, как мне сказал, пойдет до конца?"
Горбачев пошел до конца. Сложность провозглашенной им превентивной революции-реформы состояла в ее двусмысленности: ломать тоталитаризм приходилось с помощью партийной номенклатуры, которая в отличие от романтично настроенного генерального секретаря и нескольких его сподвижников вовсе не горела желанием подниматься вслед за ним на эшафот подлинно демократической реформы.
Горбачев был кем угодно, только не диктатором и не профессиональным советским генсеком ни по избранному методу реформ, ни по складу характера. Он оказался редкой птицей среди российских реформаторов — человеком, убежденным в том, что по-настоящему глубокие перемены достигаются не железной рукой, а высвобождением внутренних сил самого общества. Даже будучи типичным продуктом советской цивилизации, Горбачев уникален. Его, кроме прихоти природы и русско-украинских корней родителей, породил уникальный сплав: казацкой вольности юга России, здравого смысла потомственного крестьянина, стихийного демократизма человека из низов (который, по его собственным словам, "не боится упасть вниз"), с вольнодумством Московского университета и атмосферой, начатой Хрущевым, и с не доведенной до конца десталинизацией страны, общества и советского человека.
По тонкому льду
Ему приходилось двигаться вперед на ощупь, как по подтаявшему льду, с риском в любой момент рухнуть в полынью и таким образом узнать, что не стоило торопиться. Отсюда адресованные Горбачеву обвинения и упреки в непоследовательности, колебаниях и тактических зигзагах. Его атаковала партийная бюрократия, нетерпеливо подталкивали под руку романтические шестидесятники, обвиняли в сговоре с консерваторами радикалы. Одни подозревали его в диктаторских наклонностях, другие обвиняли в бесхребетности и неготовности применить силу, чтобы утвердить авторитет власти.
Конечно, ставить оценки и давать советы реформаторам проще всего задним числом. Тем более когда критики выступают с противоположных позиций. Но на одно обвинение надо ответить. Нерешительный Горбачев? Если попытаться хотя бы пунктиром обозначить главные перемены, происшедшие за эти годы в бывшем СССР и во всем мире, зигзаги "нерешительного" Горбачева вытянутся в прямую линию.
Где еще, кроме как в нашей стране, за шесть лет реализован поворот от тысячелетнего самодержавия к свободе? Полное прекращение политических репрессий и десталинизация. Гласность и свобода слова. Впервые открытые архивы, выпущенные из психиатрических больниц диссиденты, возвращенные из лагерей политзаключенные, восстановленное советское гражданство у лишенных его выдающихся деятелей культуры, высланных на Запад...
Перестройка вернула верующим храмы и реально гарантировала свободу совести. Через 30 лет после того, как Хрущев раздал паспорта колхозникам, советские граждане окончательно вышли из крепостной зависимости от государства, получив вместе с заграничными паспортами право свободного выезда из страны.
Наконец, перестройка опровергла представление о том, что Россия самой историей приговорена к управлению самодержавным или авторитарным режимом, и доказала, что ее общество способно самостоятельно освободиться от тоталитаризма. Все это вернуло стране, погруженной в летаргию, пульс живого организма. Итог этих лет — фактическое воссоединение мировой истории, раздвоившейся на два русла в начале ХХ века после русской революции.
Увы, все в нашем бренном мире имеет свою цену. После шести лет "революции обещаний", как однажды назвал перестройку сам Горбачев, советское общество устало ждать результатов, которые все время откладывались. Политический кризис усугублялся экономическим коллапсом. Цена на нефть на мировых рынках, обрушенная еще рейгановской администрацией, не поднималась выше 10 долларов за баррель. (Горбачев говорил позднее: "Если бы я мог опереться, как Путин, на нефть ценой выше 100 долларов, большая часть политических проблем перестройки была бы решена".) Возвращаться к пополнению казны за счет массированной продажи водки, как делали до него советские вожди, включая Андропова, Горбачев не хотел.
Цена, против своей воли уплаченная Горбачевым за преображение собственной страны и мировой политики,— распад Советского Союза и его собственная отставка. Переделать мир, как выяснилось, значительно проще, чем Россию. Видимо, поэтому горбачевская перестройка оказалась больше геополитической, чем национальной. Да и слушателей и единомышленников у Горбачева до сих пор за рубежом больше, чем дома.
Упущенный шанс
Он стал очередной жертвой разочарования народа во вчерашних кумирах и связанных с ними надеждах. Явление это, разумеется, не только русское — история почти всех революций знает оплеванных недавних вождей и свергнутых идолов. В России эта неистребимая переменчивость народных привязанностей усугублялась специфически русской чертой — готовностью верить в чудо. В свое время вера в то, что его сотворит перестройка, пришла на смену выветрившейся вере в чудо коммунизма. Но поскольку и ей это не удалось, общество потребовало новых имен, способных принести если не конкретные результаты, то хотя бы дать новые обещания.
Для многих в России, как и в других республиках бывшего Советского Союза, перестройка стала "катастройкой", по выражению Александра Зиновьева. Да и сам инициатор перестройки признает, что потерпел политическое поражение. Надо ли напоминать, что нынешняя Россия и современный мир на световые годы отличаются от оптимистической перспективы, которую рисовали проекты демократического обновления страны.
Ни нынешняя ситуация в постсоветской России, ни обстановка в мире не дают, увы, поводов для оптимизма. Разве о таком мире, ставшем ареной многочисленных конфликтов и уже нескольких войн, мечтали Горбачев и его соратники, когда предлагали западным партнерам рецепты нового политического мышления? Те оказались не более надежными союзниками, чем предавшие его сначала в августе, а потом в декабре 1991 года бывшие соратники. Хотя, с другой стороны, почему от них надо было ждать большей лояльности?
Выяснилось, что разрушить Берлинскую стену оказалось проще, чем покончить с породившей ее психологией запрограммированной вражды как инструмента политики. В результате после долгожданного окончания холодной войны вместо единого гармоничного мира, о котором мечтали Горбачев и его соратники, мы получили хаос нового мирового беспорядка, где царят не новое политическое мышление и не сила права, а право сильного и насилие экстремистов.
Но за упущенный "шанс Горбачева" приходится сегодня расплачиваться и западной политике. Из-за того, что итог внешнеполитической революции, осуществленной Горбачевым, воспринимается лидерами нынешней России как стратегическое поражение бывшей великой державы, Западу приходится иметь дело в Москве не с его последователями и сторонниками нового политического мышления, а с руководителями, уверенными в том, что стабильность в мире покоится исключительно на балансе силы.
Если через 30 лет после начала перестройки избавление советского общества от тоталитарного режима российскому обществу представляется не историческим достижением, а национальной катастрофой, то это означает, что либо не понят, либо сознательно отвергается главный мотив перестройки: проект демократического обновления страны и воссоединения России с мировой историей. С плюрализмом мнений, верховенством закона, честными выборами руководителей, неприкосновенностью человеческой личности, реальной конкуренцией в политике и экономике и отчетностью власти перед обществом.
...В последние дни, проведенные в Кремле уже после "беловежского путча", когда обесточенный состав СССР двигался вперед уже по инерции, у Михаила Сергеевича после шести лет, прожитых в урагане перемен, неожиданно обнаружилось свободное время, которое он мог потратить на встречи "для души". В один из вечеров Анатолий Черняев привел к нему "на чашку чая" двух своих многолетних друзей — философа и литературного критика Юрия Карякина и скульптора Эрнста Неизвестного. Пятым участником чаепития неисправимых шестидесятников оказался я.
Говорили о разном, больше вспоминая, чем строя прогнозы на будущее. В какой-то момент Горбачев, стукнув по столу кулаком, воскликнул: "А все-таки, ребята, в главном мы их одолели!" Кто были эти "они" — прежняя номенклатура, недавние незадачливые путчисты, отступившаяся от своего генсека партия или проглядевшее Горбачева КГБ,— никто не спрашивал. Все и так было понятно...
Сегодня, оглядываясь в прошлое, Горбачев говорит то, что не мог сказать, будучи генсеком и президентом: "Чтобы получить задуманные результаты, сроки перестройки надо измерять одним-двумя поколениями". Можно, конечно, считать это формой самоутешения. Но бесспорно одно: будущие историки назовут эти первые "непоротые" советской властью поколения "детьми Горбачева".