Анджей Вайда: Кинематограф движется в сторону совмещения вымысла с правдой документа
"Все мы прекрасно понимали друг друга…"
Давным-давно, в 1977 году, это выглядело фантастикой. Практически под носом у руководства ВГИКа, в актовом зале на четвертом этаже, в обстановке полнейшей конспирации, был показан фильм Анджея Вайды «Человек из мрамора».
В этом нам посодействовала Ксения Старосельская, переводчик, блестящий знаток польской культуры, которая была знакома со многими сотрудниками посольства Польши в Москве. Детали этой рискованной операции мне до сих пор неизвестны, но я по-прежнему поражаюсь тому, что все побывавшие на этом просмотре умудрились держать язык за зубами – это касалось, кстати сказать, и киномехаников! – и почти диссидентская акция прошла блестяще. На впечатление, которое произвел лично на меня этот гениальный фильм, в немалой степени подействовала пустота огромного зала мест на 500, в котором, распределившись по разным рядам, сидело максимум 10 человек. Еще тогда меня буквально сразило в этом фильме его романное спокойствие, абсолютный непогрешимый реализм, с которым Вайда проникает в толщу исторических времен, слой за слоем снимая с их поверхности весь идеологический хлам, которым десятилетиями кормилось общественное сознание, и постепенно приходя к трагическому прозрению преступности сталинизма. Но даже такой великий фильм, как «Человек из мрамора», – еще не весь Вайда. Так же как и не весь Вайда его не менее великий фильм «Пепел и алмаз». И менее великие, но выдающиеся – «Пепел», «Березняк», «Свадьба», «Дантон», «Земля обетованная», «Пан Тадеуш». Казалось всегда, что он умеет в кинорежиссуре абсолютно все – от частных историй до исторических полотен, от едкой сатиры до трагедии, от кристально честного реализма до стилевых фантасмагорий, от Шекспира до Лескова, от Выспянского до Достоевского… На наше счастье, он сразу соглашался на беседы с российскими тележурналистами, тем более что понимал и немного говорил по-русски, и наша первая личная встреча состоялась по горячим впечатлениям от его «Катыни» на одном из ярусов берлинского Дворца фестивалей. А спустя какое-то время – там же, в Берлине, после «Аира», а затем – перед бассейном гостиницы «Эксцельсиор» в Венеции. Собственно, из этих интервью, которые мы вели с мастером вместе с Асей Колодижнер, и соткан текст, который приводится ниже. За перевод с польского на блестящий русский язык мы опять же премного благодарны Ксении Старосельской, чьему голосу я с трепетом внимал почти 40 лет назад в полупустом зале ВГИКа…
«Независимая газета»: – Вам не трудно было найти понимание в решении этой трагической темы «Катыни» с теми русскими, с которыми вы работали над фильмом?
Петр Шепотинник – режиссер, киновед: – А почему бы нам друг друга не понимать? На варшавскую премьеру «Катыни» приехали члены «Мемориала», из Парижа приехала Наталья Горбаневская – мне хотелось, чтобы они увидели этот фильм, хотелось услышать, что они о нем думают. Ведь нас объединяет одно: все мы – и другого мнения быть не может! – считаем Сталина преступником, и вот лучшее тому доказательство: возле могил польских офицеров в Катыни, в том же самом лесу лежат трупы людей других национальностей, там и русские, и украинцы, и белорусы, и все они уничтожены в одно время – в период большого террора, в 37-м году, только польские офицеры обнаружены, а эти нет. И нестыковка тут может быть только одна: мы свои могилы раскопали, а вы свои – нет. Россия должна залечить рану, оставшуюся от сталинской эпохи. И если бы мой фильм мог этому посодействовать, мог стать шагом на пути к «закрытию» этой темы, я был бы счастлив.
– Нашли ли вы, снимая этот фильм, ответы на все вопросы?
– Что касается фактов, связанных с этим преступлением, деталей, дат – все это подробнейшим образом документировано: документы есть и в российских архивах, впервые их привез в Польшу Горбачев, и это были важнейшие документы: на них стоит подпись Сталина, приговаривающего польских офицеров к смерти. Существуют фотографии Катынского леса – каким он был тогда. Оставался один вопрос: в каком году было совершено преступление – в 1940-м или 1941-м? Если в 40-м – это дело рук Советов, если в 41-м – немцев. Но лес был сфотографирован с самолетов, на снимках, найденных в Америке, в архивах Гувера, там стояли даты, и все сомнения, таким образом, отпали. У меня же была проблема иного толка: кто должен стать героем моего фильма? И я решил, что героями будут, конечно, и мужчины – польские офицеры, но главным образом – женщины. Почему я так решил? История моего отца обрывается в 39-м году: он ушел на войну, и потом мы получили одно письмо из Шепетовки и затем второе – из Старобельска (отец был в Старобельском лагере, а не в Козельском); после этого он исчез из поля моего зрения. А мать все время верила, что отец вернется. Поэтому женские образы были мне ближе, их легче было показать.
– Можно ли сказать, что в каком-то смысле можно изучать историю Польши при помощи фильмов Анджея Вайды?
– Я не только отвечу утвердительно – я скажу, что это уже сделано. Я сделал пять фильмов для французского канала «Плюс», в которых рассказывается история Польши на материале моих собственных фильмов. В моих фильмах история Польши начинается с легионов Домбровского, которые в Италии сражаются за свободу Польши в составе войск Наполеона, а заканчивается Лехом Валенсой, в 1980 году собственноручно подписывающим на Гданьской судоверфи соглашение с правительством. К этой панораме польской истории будет еще добавлен фрагмент из фильма о Катыни.
– Что вы думаете о Сергее Гармаше, который сыграл в вашей картине одну из важных ролей?
– О Сергее Гармаше я всегда говорю с большим удовольствием. Это один из самых замечательных актеров, с которыми мне довелось в жизни встретиться. И вот что для меня было самым любопытным. Польские актеры смотрели на него с огромным интересом: какая у него богатая душа, как он двигается, говорит, они видели в нем образец подлинной, высокой человечности. Он просто фантастический актер. И самое главное: я очень ему благодарен за то, что он согласился участвовать в этом фильме. Ведь он мог посчитать, что фильм будет неоднозначно воспринят и что вовсе не обязательно в нем сниматься. Но Сергей ни секунды не колебался, сразу сказал: да! И это было прекрасно. Это значит, что он хочет того же, чего и мы: чтобы мы не только делали совместные фильмы, но и жили вместе, как добрые друзья, чтобы отбросили все то, что у нас за спиной. А чтобы это осуществилось, нужно делать фильмы на эту тему – показать, какова была правда тех времен.
– Если говорить о фильме «Аир», то какая из ваших картин ближе всего к ней? Может быть, «Всё на продажу»?
– Пожалуй… потому, наверное, что это исповедь. Признаюсь, для меня это стало большой неожиданностью. Никогда не думал, что Кристина Янда захочет говорить перед камерой, – я мог надеяться, что она только с глазу на глаз со мной согласится разговаривать так откровенно. В результате получился фильм об актрисе, которая, с одной стороны, персонаж фильма, а с другой – не перестает быть собой, живет в реальном мире. Такое редко удается, в художественных фильмах в основном бывает так: развивается некий вымышленный сюжет, в котором рассказывается об актере. Есть много пьес на эту тему, в том числе прекрасные российские, из них пошли крылатые фразы, например… как эта, по-моему, из «Без вины виноватых» (говорит по-русски): мы артисты, наше место в буфете. И так можно сказать… В чем сила этого фильма? Мне кажется, в том, что придуманная история – литературное произведение, написанное не для экранизации, – стала историей совершенно реальной. Интересная штука: у меня такое впечатление, что кинематограф движется именно в этом направлении – появляются фильмы, в которых режиссеры стараются совместить две вещи: вымысел и абсолютную правду документа.
– Какие опасности тут кроются? Ведь это история, чрезвычайно приближенная к жизни, вы говорите о своем близком друге.
– Да, определенный риск тут был. Будь я моложе, никогда бы на такое не решился. Но я снимал уже свой 50-й фильм, много чего повидал и подумал, что это знак свыше – судьба захотела, чтобы наша встреча с Кристиной Яндой состоялась. Ведь Кристина дебютировала в кино у меня, в «Человеке из мрамора», так что мы уже много лет знакомы, много лет дружим. Главное, возможно, в том, что она вовсе не мне хочет открыть душу, она вообще хочет свою историю рассказать, а я только посредник. Поэтому камера не вмешивается в ее рассказ, неподвижна, не приближается – актриса не исповедуется перед камерой, как, например, это бывает на телевидении, она просто рассказывает. По-моему, слова сами по себе сильнее, говорят больше, чем в случае, если бы она этот текст сыграла. Иначе получилось бы «всё на продажу», а Кристина этого не хотела, ей хотелось просто поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, показать, что они значили для нее как для женщины, матери, жены. Думаю, это был мой долг.
– Это фильм о смерти, но, несмотря на трагический финал, он показался мне очень светлым. Как вы этого добились?
– А это есть в рассказе Ивашкевича. Всякая смерть вызывает протест, особенно смерть молодого человека, ведь у него еще целая жизнь впереди. Почему именно он тонет? Более естественно было бы, если б ушла она, а он остался и продолжал жить. Зритель не желает с этим соглашаться, бунтует. Важная составляющая фильма – природа, хотя в действии она не участвует, не мешает и не помогает героям. И главная заслуга тут – оператора, моего друга Павла Эдельмана, который как раз сейчас работает здесь, в Берлине, с Романом Поланским, мы вчера с ним виделись. Он сумел прекрасно передать связь между двумя персонажами фильма и природой, показав, как, например, их освещает солнце… Что-то похожее было в античных трагедиях – они игрались в залитых солнцем греческих амфитеатрах. В театральной постановке такое передать невозможно. Мы решили природе не помогать. Не создавать, скажем, некое настроение, например, меланхолическое – нет, мы предоставили бессмертной природе полную свободу.
– Вы прожили долгую, очень интенсивную жизнь в кино. Сейчас пришло много новых режиссеров. Не чувствуете себя одиноким в этой толпе?
– Нет. Я столько лет был связан с польской кинематографией и всегда хотел, чтобы нам на смену пришли способные, замечательные люди, и верил, что они придут. Вся сложность состояла в том, что в новой ситуации, которая сложилась после 1989 года, кино внезапно потеряло поддержку – уменьшились бюджетные средства для кинематографии. Однако председатель Союза кинематографистов и Институт кино добились принятия закона о кинематографии. Теперь взимаются налоги с владельцев кабельных сетей, частных телестудий, прокатчиков. В прошлом году было выпущено 60 фильмов, теперь уже нельзя сказать, что способные режиссеры годами ждут возможности снять фильм. Конечно, плохо, когда ждать приходится долго. Я свой первый фильм сделал, когда мне было 27 лет. Помню, как я был счастлив, увидев на экране в титрах свою фамилию. Многие режиссеры начинают поздно, но это не их вина. Сейчас ситуация улучшается, кинематографу оказывается кое-какая поддержка, надеюсь, мы тоже найдем способ, чтобы готовые фильмы выходили на экран, у нас сделать фильм и показать фильм – две совершенно разные вещи, на прокат нужно получить из бюджета дополнительные средства. Думаю, мы и этого добьемся. Мне бы хотелось, чтобы кино жило. В конце концов, оно возникло в 45-м году, в очень трудный момент, испытало множество ограничений – цензурных и прочих, и мне было бы очень горько, если бы этот вид искусства утратил свое значение. Надеюсь, этого не произойдет.
– Если вспомнить ваш фильм о Лехе Валенсе, то почему путь к этой картине был таким долгим? Большое, по словам одного русского поэта, видится на расстояньи?
– Дело в том, что я видел Леха тогда, когда происходили эти события, встречался с ним, был также членом совета, который он создал... И эти обрывки были в моей памяти, в моем воображении. Так я видел эти времена, когда было еще непонятно, что будет, все было впереди. А потом мне всегда не нравилось, что Лех Валенса, абсолютный герой нашего времени – ведь и никакой другой рабочий не сыграл такой роли в польской истории, – неожиданно оказывается отодвинутым, все о нем забыли, где-то, что-то… Почему? Других героев мы помним – интеллигентов, естественно, – а он вдруг оказался на обочине. А ведь никто другой, только он – благодаря своему благоразумию, не конфликтуя с властью, а решая все с помощью диалога, – добился большего, чем кто-либо другой.
– Вы часто с ним не соглашались?
– Это отдельная история. Фильм не рассказывает о том, что было после того момента, когда я перестал с ним соглашаться.
– Эйфория побед сменилась горькой реальностью? От демократических лозунгов до настоящей демократии оказался слишком длинный путь?
– Без всяких сомнений. Демократия никогда слишком долго не гостила в Польше, поскольку всегда были какие-то причины, по которым кто-то другой решал нашу судьбу. В связи с этим та демократия, которая сегодня создается… она не такая, какую мы бы хотели. Меня интересовал в фильме период до момента победы «Солидарности», до момента, когда Польша стала независимой страной и помогла другим европейским государствам, с периодом президентства, который наступил после. Это неизбежно, это был первый раз – все внезапно где-то потерялись… То был трудный период, и он до сих пор еще не завершен. Сейчас у нас нет такой партии, в которую я хотел бы вступить.
– А что знают об этом времени те молодые актеры, которые заняты в вашем фильме?
– Поначалу мне казалось, что нет, что они ничего не понимают. Но когда я смотрел на актеров, которые начали играть свои роли, причем не только главные, но также фоновые, эпизодические, – я ведь помню рабочих верфи, поскольку делал фильм «Человек из железа» на той же верфи, – то я вдруг понял, что эти молодые актеры понимают, что имеют в виду эти люди, за что они борются, чего хотят. И должен сказать, что я особенно счастлив потому, что молодежь, собравшаяся вокруг фильма, в каком-то смысле дает мне веру, что когда понадобится, когда придет время, они скажут свое слово, причем за правое дело. Это подтвердили актеры, с которыми я встретился, снимая этот фильм.
– Достаточно хотя бы мельком взглянуть на вашу фильмографию, как напрашивается вопрос: как можно делать такие разные фильмы и оставаться Вайдой?
– Если ты хочешь снять фильм, то вовсе не обязательно самому писать сценарий, тут не упорствовать надо, а искать тему – и найти ее можно где угодно: в литературном произведении, в газете; правда, на это уходит много времени. Но я считаю, что другого пути нет. Если режиссеры только копаются в себе, картины становятся похожи одна на другую, в них, как правило, играют одни и те же актеры, снимают их одни и те же операторы, – из таких картин уходит жизнь. Фильмы нужно снимать с новыми актерами – не с теми, с кем уже работал, с новыми операторами, нужно отыскивать новые темы – тогда есть шанс, что фильм получится живой. И если у меня создастся такое впечатление, то, надеюсь, и у зрителя тоже.
– У вас, прямо скажем, неформальное, абсолютно особое, можно сказать, родственное отношение к русской культуре, русской литературе, русскому кино… Каковы его корни?
– …Это давняя история. Все началось с моей дружбы с Гришей Чухраем, с Андреем Тарковским, с другими… я многих знал. Помню, Андрей захотел, чтобы я взял его ассистентом на съемки «Канала» (он тогда еще учился во ВГИКе), но ему не позволили: с чего это он будет моим ассистентом?! Посчитали, что это нехорошо… как бы лучше сказать… с политической точки зрения. Я часто с волнением вспоминаю те времена. Все мы прекрасно понимали друг друга, хотя говорили на разных языках.