Как в России меняется общество во время и после карантина в период эпидемии коронавируса

***

Что говорят опросы, зондирующие настроения в обществе

Пока многие не работают, социологи страдают от переизбытка заказов: как стало известно «Огоньку», отрасль проводит множество непубличных опросов, зондирующих настроения в обществе и выявляющих реакцию на действия власти по борьбе с вирусом. Полученные результаты вызывают все большую озабоченность «вертикали».

О возможных изменениях социального ландшафта во время и после карантина журнал поговорил с Симоном Кордонским, профессором, председателем экспертного совета фонда «Хамовники».

«Огонек»: — Вы всегда утверждали, что в России гражданского общества как такового нет, социальных групп тоже, зато имеются сословия. И что реальная матрица нашей жизни еще нуждается в описании, свободном от западных шаблонов. Стала ли эта матрица виднее, когда наступил «идеальный шторм» — текущий коронавирусный кризис?

Симон Кордонский: — Сословия — это социальные группы, создаваемые государством. Сословная структура у нас оформилась с начала 2000-х, когда стали один за другим появляться законы: о военной службе, о статусе депутатов, о судебных приставах и далее. Под каждое сословие на сегодняшний день издан свой собственный закон. Но правда и то, что в обычной жизни межсословные перегородки были не очень заметны, существовали как бы номинально. Они появлялись, когда случалось ЧП для отдельного человека: арест или, наоборот, повышение по службе и прочее. А вот теперь ЧП настало для всех, и власть вынуждена жестко обозначить межсословные ограничения.

Есть группы, которые должны самоизолироваться, есть группы, которые будут работать, несмотря ни на что, наконец, есть группы «вне сословий», которых как бы не существует. Формальное разделение стало фактическим, поведенческим, причем подневольным. Это тяжело переживается, причем всеми: нефтяники, например, работали до последнего, гражданские служащие и теперь работают — и не очень в восторге от того, что должны рисковать. Хотя беспрекословная служба государству предписана их сословной группе законом. Плюс ко всему происходит интересное оформление корпоративной структуры общества, как бы дополняющей сословную. Есть список из 600 предприятий, на которые не распространяются ограничения деятельности: наконец стало ясно, какие корпорации в Системе, а какие нет. Все это способствует социальной определенности, выяснению априори конфликтных отношений между группами.

— Такая ясность — к лучшему?

— Открытые конфликты легче разрешать. Так что в этом смысле — да.

— Какие конфликты вы считываете?

— Глобально один — конфликт за ресурсы; локально — множество споров за свою долю пирога, свой кусок. У нас же распределительная экономика. И тут еще другая проблема: если раньше процедура распределения ресурсов была более или менее понятна, как-то описана в бюджете, то теперь все сломалось. Регионам дарована часть ресурсов, которая раньше забиралась в центр, непонятно, надолго ли и как все перестроится. Масса номинальных граждан вычеркивается из распределительных потоков, хозяйственного оборота. На мой взгляд, мы присутствуем при великом социальном эксперименте, имеющем большое значение для бюрократии: выясняем, каким образом система может обойтись без некоторых сословий, вроде пенсионеров, самозанятых. Может, выяснится, что они вообще не нужны. Ну и да, люди таким образом перестают быть субъектами/адресатами распределения, а сами осознаются как трудовые мобилизационные ресурсы. Государство захочет понять, как использовать даже «ненужных».

— Ненужными стали самозанятые, предприимчивые россияне? Условно: все те, которые в 1990-е как раз выплывали из кризисов первыми?

— Систему самозанятости в России правильнее называть системой самовыживания. Она всегда была дополнительной к государственной экономике и обеспечивала живучесть нашей страны. Сегодня ее ограничили — по объективным и субъективным причинам (сиди дома, не ходи).

И это как раз нарушение некоего «обычного права», к которому все привыкли. Людей не просто оставили без денег, а не дают зарабатывать привычным путем. Пострадали практически все промыслы: от репетиторства (оказывается, онлайн оно не всегда возможно) до автомастерских (которые существовали как дополнение к официальной деятельности автодилеров, продавая и переставляя запчасти от старых/краденых машин). Что всем этим людям делать? Им не раздадут денег по западному сценарию, потому что они не существуют для государства, это принцип отношений с ними.

— Но это справедливо, наверное, для работников теневых секторов экономики, а самозанятые все же имеют статус, а значит, должны претендовать на поддержку…

— Да нет никакой теневой экономики: это глупый термин, придуманный для описания той реальности, которая не соответствует учебникам. Врач, например, использует свое служебное положение, чтобы консультировать по интернету, или создает свою клиентуру, так как имеет хорошую репутацию в цехе. Что это, теневая экономика? Нет, она более чем публичная. Есть криминальная экономика, но она как раз неплохо контролируется корпорациями внутри государства.

Попытки выставить самозанятых, или «самовыживающих», паразитами на социальном теле бессмысленны: когда нет никакого социального контракта (а у нас его нет), нельзя утверждать, что какие-то транзакции, переводы ресурсов менее правильные, чем другие. Любой электрик или сантехник, берущий «левые» деньги, платит местным органам власти своими услугами и лояльностью. Никаких рациональных доводов, почему он должен изменить свои практики ресурсообмена, вы не придумаете. Государство совершает усилия по выстраиванию силовых отношений с теми, кто где-то что-то делает без его санкции, проще говоря, грозит административкой и уголовкой. Но на этом аргументы заканчиваются.

— Как могут измениться отношения граждан и государства в условиях нынешнего кризиса?

— Монополизация, национализация ресурсов, корпоративизация жизни — никакие иные варианты не просматриваются. Ограничение самодеятельности, конечно. Насколько это будет терпимым, не знаю, но государство попытается занять больше ниш.

— Общество относительно легко соглашается на текущие ограничения, потому что они имеют медицинское оправдание. Однако первые митинги против карантина (например, во Владикавказе) уже имели место. Ждать скачка оппозиционности?

— О «росте оппозиционных настроений» обычно говорит интеллигенция — социальная группа, которая меня интересует в последнюю очередь. Потому что она всегда реагирует по стандарту, заданному еще в сталинское время: или защищает народ, или прославляет власть. Она существует в этой триаде «народ — власть — интеллигенция» и все время кому-то оппонирует. Я уже не очень понимаю, кому. Существуют властные этажи: есть федералы, есть губернаторы, есть силовики, еще кто-то — и между ними сложные отношения. Вся эта пестрота вместе представляет «государство». Вокруг этого государства как-то существует народ. Но что такое наш народ сейчас? Никто ж не может определить.

— Давайте перефразируем: вы говорили, что конфликты становятся явными. Значит, они могут выливаться в протесты?

— Могут, но протесты бывают очень разного качества. Условно: если сейчас конфликт между организаторами здравоохранения и его акторами приведет к росту самосознания и ответственности последних — будет хорошо. Станут врачи сильной корпорацией, способной к диалогу с государством,— прекрасно. Однако они вполне могут конфликтовать, бузить и никакого самосознания не обретать. Тогда все впустую и не очень интересно.

У нас есть сословия, есть корпорации, а органы согласования их интересов отсутствуют. Оно понятно: быстро такие соборные институты не появляются. А в отсутствие всякого «собора» единственным способом поговорить оказываются некие акции, протесты. Поэтому увеличение числа протестов само по себе не говорит об изменении системы, наоборот — протесты ей имманентно свойственны. Были, например, московские выступления после выборов в гордуму. Какой лозунг там стал центральным? А старый добрый, известный с начала 90-х: «Партия, дай порулить», пусти нас в Думу. Протест в наших условиях — это демонстрация того, что мы обижены, нашей группе/корпорации дали меньше, чем другой/чем мы заслуживаем. Я не вижу групп, которые были бы более рациональными в своих интересах, а не просто хотели бы откусить кусок у другого. Если текущий кризис здесь что-то изменит, станет интересно.

— При этом в отношении государства вы не сомневаетесь: оно прибегнет к мобилизации. То есть будет укрепляться и «откусывать куски», так?

— Попытается, но не думайте, что с большим удовольствием. Режим ЧС в стране ведь так и не введен: наши правители в действительности боятся мобилизации. Больше мобилизации — больше власти военных, а с военными придется делиться. Придется как-то подкручивать систему, перераспределять ответственность. К этому никто не готов, даже сами силовики. Пока расчет на то, что 2–4 недели протянем, а там все естественным образом сгладится. И в предсказанной мной мобилизации на передовой будут выступать в первую очередь штрафующие органы.

— Самозанятым есть куда отступать? Они ведь выживают, как я понимаю, в зонах, относительно свободных от государства.

— Лучшим исследованием сейчас было бы посчитать площади газонов/пустырей на дачах, вновь распаханных под грядки. По некоторым сведениям, народ раскупает семена и дешевые китайские генераторы, мотоблоки — но тут все надо проверять. Из Москвы выехал почти миллион дачников, в других городах — похожая ситуация. Что все эти люди делают? В какой-то степени они, естественно, перейдут к самообеспечению. Мне, например, непонятно, как долго выдержат наши торговые сети, которые сейчас распределяют продукты (уже в значительной мере не продают, а именно распределяют). Сейчас некоторая часть товаров отсутствует, ассортимент уменьшается. В райцентрах типовые торговые центры (так называемые стекляшки) еще год назад, в спокойное время, начали обживаться местными: превращаться в аналоги колхозных рынков, обросших своими лавчонками — передвижными точками торговли. Если штрафующие органы будут милосердны, эти рыночки смогут ожить; если прижмут — забьются вглубь социальных связей.

— Что происходит с отходниками?

— Все очень зависит от сферы деятельности. Например, строительство не останавливается: кто работает на строительных объектах, прибавит активов. Вахты сохраняются и на добыче полезных ископаемых, и на охране различных объектов. С другой стороны, число вахтовиков урезают. Какая-то жизнь есть, но она в значительной мере зависит от государственного аппарата и его корпораций, поэтому отложенным образом еще войдет в кризис.

Плюс: те из вахтовиков, которые лишаются работы и возвращаются в семьи, сталкиваются дома с массой проблем — все привыкли жить порознь, при этом относительно обеспеченно. Теперь надо жить вместе при нехватке денег. На алкоголь ограничений нет, это социально значимый товар. И посмотрим, что еще будет происходить в российских семьях…

— Какие стратегии выживания кроме «натурального хозяйства» будут востребованы в этот кризис?

— Одна основная стратегия — избегание государства. Но это сложно, потому что государство старается залезть во все дыры, все регламентировать и всех поставить под подозрение. Все, кто с ним сталкивается, в том или ином виде под прицелом. Вот, скажем, есть участковая больница, у нее смета на ремонт крыши. А сломалось вдруг крыльцо. Главврач тратит деньги «крыши» на крыльцо, то есть совершает уголовно наказуемое деяние, нецелевое использование бюджетных ресурсов. Это замечает чиновник и, в свою очередь, решает сложную задачу: как интерпретировать действия врача? Какой закон применить или не применять вовсе? Ведь этого чиновника будет чуть позже проверять вышестоящий начальник и так далее… Если где-то кто-то захочет «навести порядок», мало никому не покажется. Поэтому очень многое зависит от личных оценок, от желания уклоняться от государства или следовать за ним.

— Можно ли вообразить какой-то механизм разрешения накопленных конфликтов и споров, который как-то сообразовывал бы людей с государством и наоборот?

— Я уже говорил, что нужен некий соборный орган. Федералы пытаются его выдумать, не случайно в Думу берут спортсменов, артистов и силовиков — далеко не первых гениев, но как бы представителей определенных сословий. Сурков был намерен созвать собор на базе «Единой России», Володин — «Общероссийского народного фронта», но, откровенно говоря, не получилось. Сложность в том, что собору нужно, чтобы все группы, выдвигающие своих представителей, как-то себя осознали. То есть осознали и свою особость, и свое единство с другими в рамках одной страны. А с этим туго.

Кризис может способствовать тому, чтобы уяснить «особость». Ну а единство, как давно известно, обычно связано с формированием национального самосознания. Тут требуется уйти от сталинского определения нации, которым все болеют, включая интеллигенцию, и перейти к нормальному политическому. У нас с советских времен русскими считалась совокупность людей, принадлежащих к разным этническим группам и находящихся вне территории их проживания. Наш адрес — не дом и не улица, как известно, а русский — это человек без территории, почти ругательство. Пока пытались построить «советских», в таком уничтожении «русских» был, цинично говоря, смысл. Ну а сейчас-то вообще непонятно, кто мы. Советские не получились, от русских отучились. Ну и называют нас по инерции «народом». Но народа-то тоже нет: есть группы интересов, песок… Поди собери его. Поэтому надежда на качественные изменения должна быть, но ожидать резкого скачка не советую. Какая-то работа по осознанию себя еще предстоит.

Беседовала Ольга Филина

https://www.kommersant.ru/doc/4326858

***

Как пандемия меняет убеждения

Вы заметили, как буквально мгновенно все поменялось? Еще вчера все говорили только о том, что против вируса надо принимать как можно более строгие ограничительно-карантинные меры. А сегодня все говорят только о том, как эти меры побыстрее снять.

Еще вчера в разговорах на тему «мир после вируса» преобладали персонажи, говорившие, что, как прежде, уже никогда не будет. А сегодня таких энтузиастов оттесняют на исходные позиции.

Как это было: сэр Пол Маккартни с единомышленниками (веганами и вегетарианцами) опубликовал призыв перестать есть мясо диких и недиких животных, потому что от этой мерзкой привычки — конкретно от сожранной летучей мыши — и пошел нынешний вирус. Террористки из движения MeToo нанесли новый удар — против обозначившегося кандидата на пост президента США Джозефа Байдена: не туда положил ладонь десятилетия назад. То есть неважно, какой лидер проведет Америку к выходу из наметившейся катастрофы, важно, что мужчин надо добивать сегодня, раз уж мир не будет прежним. Борцы с курением пришли в ужас от статистики, поступившей сначала из Китая, потом из США, потом из Франции и Германии (насчет того, что курильщики повсюду заражаются вирусом в разы реже некурящих, а болезнь у них протекает отнюдь не хуже, чем у некурящих). Борцы хором объясняют, что факты фактами, но курить надо бросать вот сейчас.

Спасители планеты от ее климата заявили, что сегодня климат надо спасать с особым напором. А то слишком много людей увидели, какой ценой достигается эта благородная цель — вот вам, экономика замерла, воздух стал чистым: нравится? На эту тему вышло целое приложение во флагманском для международников журнале Foreign Affairs, с общей идеей — вперед, для борьбы за климат самое время.

Ну а про международную политику лучше и не говорить: прежние формы бешенства только обострились. В общем, сегодня можно все.

И тут в дело повсеместно вмешался такой неприятный опыт, как месяц или больше карантинно-социально-дистанцирующих мер, и прежние дерзкие мечты начинают развеиваться. Вот, например, замечательная статья американского политолога-трамписта Виктора Хэнсона под названием «Синдром ослика Иа-Иа». Он объясняет нам, что карантинами задушили Америку (и подчинили себе даже Трампа) люди, подобно вышеозначенному ослику, всегда готовые верить в худший ход событий и впадать в унылую панику. И эти люди — конечно, демократы.

Схема выстраивается такая: демократы с энтузиазмом самоизолируются (полагая, что государство, то есть другие американцы, должно платить им при этом пособие), ходят в масках, считают опасность заразиться более страшной, чем угрозу временно потерять зарплату, обрушение экономики как проблему не воспринимают. Для них здоровье важнее заработка. Республиканцы, наоборот, ненавидят самоизоляции с карантинами, они оптимистичны (не ослики!), для них экономика — не абстракция, а ситуация, когда они активно работают и зарабатывают. Соответственно, Трамп изначально хотел и продолжает хотеть «открыть экономику», а демократы называют его за это убийцей.

И тут произошло нечто странное: речь о бунте губернаторов. Его начали несколько штатов на Восточном побережье (вокруг Нью-Йорка) и несколько на Западном, где Калифорния. Там заявили, что без всяких разрешений от федеральных властей снимут карантины и самоизоляции. Но ведь это две главные цитадели демократов и почти все губернаторы-повстанцы тоже демократы? Да. И только потом губернаторы-республиканцы тоже начали сговариваться насчет конца самоизоляций. Так ломаются красивые схемы.

А вот еще одна красивая, но треснувшая схема насчет того, кто теперь будет править обществами и миром. Люди левого образа мысли поначалу с радостью заявили, что теперь пришло время правительств с сильной социальной политикой. А то и всемирного социального правительства. «Человечеству сейчас нужна не только революция способностей национальных правительств. Нам нужна трансформация и подстройка поведения правительств, чтобы справляться с кризисами здравоохранения. Более того, нам нужна революция концепций и мышления в сфере глобального управления».

Автор — Ван Вэнь, профессор Народного университета Китая. В Китае вообще хорошо относятся сегодня к идеям глобального управления, в том числе с участием ВОЗ — Всемирной организации здравоохранения. И еще пары похожих наднациональных структур. Но — есть подозрения, что такой глобализм не пройдет и крестовый поход Дональда Трампа против ВОЗ — только начало ровно противоположного процесса.

А именно еще неделю-другую назад кто-то утверждал, что людьми, странами и миром теперь будут управлять медики (рядовые среди которых — признаем — настоящие герои нынешней борьбы с вирусом). И что ВОЗ сегодня даже тронуть немыслимо, так же как и любого медика. Но вдруг произошел какой-то глобальный перелом. Ну в самом-то деле: если в Washington Post, этом дредноуте демократов и глобалистов, появляется статья, озаглавленная «Наши избранные народом лидеры должны отвоевать обратно контроль у докторов»,— то что-то происходит.

Как всегда, задним числом хорошо видно, что именно. Подчинившись идее «останьтесь дома», люди в самых разных странах начали обнаруживать, что медицинские идеологи и авторитеты очень разные. Да, поначалу слышнее были предсказания и указания тех, кто предлагал самые катастрофические сценарии — тот самый «синдром ослика». Но дальше стало заметно, что увешанные титулами авторитеты спорят друг с другом, у каждого своя наука, свои предсказания и советы. И еще стало понятнее, что в целом медики (как и, допустим, военные) — особые люди со своей системой ценностей. Они на первое место среди ценностей ставят здоровье и жизнь людей — до такой степени, что готовы жертвовать ради этого своими здоровьем и жизнью.

Все люди боятся эпидемий (особенно поначалу), это нормально. Но, как говорит Дональд Лоу, исследователь поведения и экономики из Гонконгского технологического университета, даже заставить людей держаться на расстоянии двух метров друг от друга — это экстремальная нагрузка на их психику. Уже через месяц они начинают бунтовать и возвращаться к прежнему стилю жизни. И этот протест оказывается сильнее страха за здоровье и жизнь. То есть, кроме жизни и здоровья, есть и другие ценности. И вот вам бунты против карантинов и самоизоляции — в США (их множество), Чили, ЮАР, Бельгии, Азербайджане… очень разные страны.

В общем, сейчас уже кажется, что «мир после вируса» вообще никак не изменится. Но это сейчас. Через месяц ситуация может перевернуться заново.

Автор: Дмитрий Косырев

https://www.kommersant.ru/doc/4328193

***

Куда девать негатив, когда сидишь в четырех стенах

«Надо смириться с неопределенностью»

В России в скором времени появится Научный центр социологии и психологии чрезвычайных ситуаций и катастроф — об этом заявил глава РАН Александр Сергеев. Оказалось, что общество совершенно не готово к новой реальности: раздражение, беспокойство, страх и эмоциональное напряжение растут как снежный ком.

О том, как себя вести в новой ситуации, «Огоньку» рассказал заведующий Международной лабораторией позитивной психологии личности и мотивации НИУ ВШЭ, профессор ВШЭ и факультета психологии МГУ Дмитрий Леонтьев.

«Огонек»: — Дмитрий Алексеевич, как в целом можно охарактеризовать состояние, в котором находится российское общество?

Дмитрий Леонтьев: — Сейчас мы оказались в ситуации максимальной неопределенности, когда никто не знает, что будет завтра. Вся наша жизнь, которую мы вели до эпидемии, оказалась разрушенной, и непонятно, что из нее вернется, а что нет. Тревога при таком состоянии вполне естественна. Неопределенность — достаточно трудное состояние для человека, особенно если он считает, что норма — это как раз максимальная определенность.

В этой ситуации полезно сознавать, что будущее в принципе непредсказуемо. А значит, тревога неизбежна. Когда мы пытаемся предвидеть будущее, экстраполируя на него настоящее, мы на самом деле просто обманываем себя, лишаем возможности как-то среагировать на то, что реально происходит и произойдет. Это искусственный способ снизить тревогу, будущее от этого яснее не станет. Потому что есть в жизни вещи непредсказуемые и неконтролируемые, это абсолютная истина. Важно быть готовым к тому, чего еще не было, а не делать вид, что мы можем все предвидеть и рассчитать.

— Сегодня все очень по-разному реагируют на нынешнюю ситуацию. От чего это зависит?

— Вообще, реакции на стрессовые катастрофические тревожные ситуации имеют достаточно большой спектр проявлений. Они варьируют в диапазоне от активного стремления вступить в бой с угрозой до замирания и оцепенения. И нет правильных или неправильных реакций. Напротив, с эволюционной точки зрения разнообразие таких реакций в популяции выгодно. Там, где все действуют по-разному, в какой-то момент оказывается оптимальной одна реакция, в другой момент — другая.

Люди различаются по тому, как они относятся к ситуации неопределенности, и их тревога может выражаться в самых разных формах. У одних она трансформируется в чувство повышенной уверенности и нежелание кого-либо слушать. У других проявляется философское отношение к происходящему.

Довольно распространенная сегодня в российском обществе реакция на тревогу — пофигизм, особая форма отрицания происходящего. Такое явно преувеличенное выражение своего безразличия на самом деле тоже одно из проявлений тревоги. И все же важно понять, что неопределенность — это часть нашей жизни. Те, кто смог примириться с этим, оказываются психологически более приспособленными к нынешней ситуации.

— Есть ощущение, что люди сконцентрированы на негативе, охотнее воспринимают плохие новости, агрессивно относятся к тем, кто не разделяет панические настроения… Почему?

— Потому же, почему люди предпочитают ужастики и фильмы, где показывают большое количество крови. Потому что эмоционально это сильнее затягивает. И люди эмоционально всегда сильнее реагируют на плохие новости, чем на хорошие. А агрессия — одна из психологически закономерных реакций на фрустрацию, то есть на ситуацию, когда ломаются планы и люди перестают понимать, что происходит. В ситуации, когда происходит разрушение всей системы планирования будущего, когда информации много, но она противоречива, агрессия — одна из типичных реакций. Люди просто срываются на всех и все, что под руку попадется.

— Разве не более естественно для человеческой психики блокировать избыток негатива?

— Блокировать негатив невозможно, ничего хорошего из этого не выйдет. Если не давать выхода отрицательным эмоциям, то это приведет к очень плохим последствиям для организма, к психосоматическим заболеваниям, психическим нарушениям.

— В результате карантинных мер люди оказались буквально заперты в своих квартирах. Насколько болезненными могут стать последствия таких мер для человека?

— Социальная изоляция всегда серьезный вызов. Хотя, безусловно, есть люди, которые комфортно себя чувствуют в затворничестве, но для большинства это скорее стресс. Для большинства самоизоляция может привести к негативным последствиям, которые можно скорректировать лишь через изменение отношения к ситуации. Сейчас мы запускаем исследование на эту тему, и надеюсь, в ближайшее время сможем понять, как именно самоизоляция повлияла на людей.

— Многие уже прогнозируют рост числа разводов…

— В тех странах, которые раньше испытали на себе бремя пандемии, эти цифры действительно растут. И в целом опасения обоснованны, особенно в нашей стране, где плотность населения очень высокая, где люди в большинстве своем живут в тесном пространстве, не у всех есть своя комната, и людям просто друг от друга некуда деться.

— Есть какие-то способы снизить тревогу или хотя бы направить ее в конструктивное русло?

— Сегодня каждый должен исходить из главного принципа, которым руководствуются врачи,— не навреди. Важно объединяться между собой, чтобы невыраженный потенциал агрессии трансформировался в активную позицию. Нам надо слышать и понимать друг друга, чтобы все это пройти и пережить.

— Возможно, надо пытаться найти точку опоры — в семье или в работе, какую-то постоянную величину…

— Я бы назвал такую величину смыслом. Те, кто прошли через концлагеря, свидетельствовали, что шансов выжить было больше не у тех, у кого было крепче здоровье, а у кого был смысл, для чего выжить. Исследования реакции на посттравматический стресс говорят о том, что изменения к лучшему были у тех, кто смог найти смысл. Я думаю, что значение этого факта очень важно. А оно недооценивается.

Беседовала Елена Бабичева

https://www.kommersant.ru/doc/4326861