Что будет после COVID-19: моральные революции - восемь перспектив
Во что превратится наше общество, когда пандемия подойдет к концу?
Дым еще не рассеялся, и вряд ли это случится в ближайшее время, а люди уже начали задумываться о том, во что превратится наше общество, когда пандемия подойдет к концу. Некоторых волнуют «фантастические возможности», которые нам откроются. Кто-то уверен, что новый мир бросит вызов нашим нынешним моральным установкам. Третьих беспокоит перспектива вступить на скользкий путь к авторитаризму и социальному контролю.
Размышления обо всем этом не обошли стороной и меня. Мне стало интересно, способны ли вызванные COVID-19 сбои и изменения в общественной жизни произвести моральную революцию. Иными словами, изменят ли они наши моральные установки и практики? Несомненно, вирус потряс цивилизацию до самого основания, и перед нами открываются новые потенциальные возможности в сфере морали. Но в какую сторону мы будем двигаться, чтобы вновь обрести равновесие?
Вышло уже много заметок, которые позволяют увидеть спектр мнений по этому вопросу. Я же хочу сделать шаг назад и поразмышлять над темой в более систематическом ключе. Во-первых, рассмотрим феномен моральной революции. Как понять, что мы претерпели моральную революцию? Во-вторых, взглянем на различные варианты того, как COVID-19 и наша реакция на него способны изменить наши моральные убеждения и поведение. Я не делаю окончательных выводов, а предлагаю вам наиболее всесторонний взгляд на проблему (с оговоркой, что нет ничего всеобъемлющего). В-третьих, я расскажу, почему к перспективам моральных революций, вызванных COVID-19, стоит относиться скептически.
- А что такое моральная революция?
Считаю, что важно сперва четко обозначить понятие моральной революции. Будет легче, если мы начнем с объяснения того, что есть мораль.
Философы морали часто придерживаются нормативного взгляда на этот термин. Мораль — это набор правил и теорий, которые описывают, что такое хорошо/плохо и правильно/неправильно. Многие философы с нигилизмом и скепсисом относятся к существованию моральной истины, но хватает и таких мыслителей, которые в это верят. Они считают, что моральные теории и правила не изменяются со временем и не зависят от того, во что верят люди. Таким людям идея моральной революции покажется бессмыслицей. Мораль — это не та вещь, которая может измениться или смениться со временем: ее нам предстоит «открывать» посредством собственного рассудка.
Социальные теоретики и психологи часто выдвигают более наглядное объяснение морали. Для них мораль — это набор принятых обществом правил и теорий, которые используются, чтобы обозначить, что такое хорошо/плохо и правильно/неправильно. Нет никакой гарантии, что эти социально одобренные теории верны. Они могут и, на самом деле, изменяются с течением времени. К примеру, раньше многие считали морально приемлемым держать рабов. Сегодня от этого убеждения категорически отказываются. Что случилось? Революция в социальной морали. То, что раньше люди считали приемлемым, со временем стало непозволительным. Что считалось хорошим — стало плохим. Изменились оценочные стандарты, лежащие в основе нашего общественного сознания.
Эти размышления будут иметь больше смысла, если мы примем наглядное объяснение морали. Моральные революции — это изменения в общественном сознании. Это не просто изменения в поведении, потому что поведение может быть продиктовано авторитарным контролем без изменений в социальной морали. Например, какой-нибудь диктатор может объявить, что гомосексуальность морально неприемлема. Он может пойти дальше и издать распоряжение о запрете гомосексуальных отношений и учреждении суровых наказаний за них. Это способно изменить человеческое поведение, но не обязательно повлияет на их моральные установки: возможно, они не перестанут считать гомосексуальность морально приемлемой. Подлинная моральная революция происходит только в связи с изменениями в убеждениях людей.
Как же возникают эти изменения? С чего начинаются моральные революции? Ответы на вопросы также разнятся. Кваме Энтони Аппиа предположил, что моральные революции катализируются переменой в представлениях о природе чести. Все потому, что восприятие чести играет ключевую роль в нашей моральной психологии: мы заинтересованы в том, чтобы делать работу, которую считаем благородной. Я предложил бы более абстрактный набор условий. Моральные революции вспыхивают тогда, когда общественный строй переживает некое потрясение. Оно может быть внутренним (эндогенным) или внешним (экзогенным), а может и совместить обе категории.
Пандемия COVID-19 — это в значительной степени экзогенное потрясение (хотя к ней определенно привели практики, присущие современному индустриально-аграрному обществу). Оно подталкивает или даже заставляет нас примерять новые стереотипы поведения и стили мышления. Мы должны осмыслить новую реальность, а для этого нам необходимо окунуться в бассейн существующих моральных идей, теорий и концептов. На поверхность всплывут те идеи и теории, которые помогут нам оправдать, укрепить или взять под контроль новую реальность. Это приведет к улучшению нашего морального сознания и, если все пройдет хорошо, к моральной революции.
Должны ли мы соблюдать осторожность, используя термин «революция» в данном контексте? Одну из самых глубоких и хорошо проработанных теорий моральной революции можно найти в книге Роберта Бейкера «Структура моральных революций» (The Structure of Moral Revolutions). Взяв за основу теорию Томаса Куна о научных революциях, Бейкер утверждает, что мы должны разделять три типа изменений в социальной морали:
- революции, которые включают в себя преднамеренные изменения общей моральной парадигмы (например, сдвиги в абстрактной нормативной теории, такие как переход от традиционной христианской морали к утилитаризму);
- реформы, которые включают в себя преднамеренные изменения в моральных убеждениях, не дотягивающие до статуса революции (например, изменение нашего отношения к моральному статусу гомосексуальности без перемен в фундаментальной парадигме);
- дрейфы — непреднамеренные изменения в социальной морали.
Моя попытка объяснить теорию Бейкера про три типа моральных изменений
Теория Бейкера интересна, но, по-моему, эти различения бесполезны и неоправданно сложны. В качестве интеллектуального упражнения было бы любопытно классифицировать моральные изменения по их направленности и серьезности, но на самом деле нас волнуют лишь три параметра: есть ли изменения в морали вообще, были ли эти изменения вызваны преднамеренно и затронули ли они центральную моральную парадигму. В любом случае, ниже я не буду так категоричен в использовании термина «революция» и буду иметь в виду любые заметные изменения в общественных моральных убеждениях.
Следует упомянуть, насколько важна роль отдельных личностей в установлении моральной революции. Мишель Муди Адамс, писавшая преимущественно об идее морального прогресса, утверждает, что некоторые индивиды (моральные провидцы) зачастую играют ключевую роль в моральных революциях. Эти люди видят новые моральные перспективы в мире, они переосмысливают события и действия других так, чтобы представить все это в новом моральном свете. Затем они уточняют и расширяют существующие нормы и теории. Провидцы обычно возглавляют моральные революции, используя язык как свой главный инструмент для объяснения моральных вопросов, которые кажутся нам затруднительными.
Хороший пример — Мартин Лютер Кинг. Он хоть и не был единственным, кто говорил о несправедливости по отношению к чернокожему населению Соединенных Штатов, но делал это особым образом, используя захватывающие метафоры и формируя в нас видение («мечту») морального будущего. Похоже действовали феминистки, такие как Кэтрин Маккиннон. Они сыграли значительную роль в переосмыслении нежелательного флирта и внимания на рабочем месте как сексуального харассмента. В этом примере феминисткам удалось «увидеть» то, что упустили другие люди.
Сейчас, когда мы уже переходим к вероятным моральным революциям, вызванным пандемией COVID-19, нас должна интересовать одна вещь — существуют ли такие моральные провидцы в настоящее время. Приведут ли их проницательность и лидерство нас к новым моральным парадигмам? Я вернусь к этому вопросу чуть позже.
- Как COVID-19 может революционизировать мораль?
COVID-19 затронул почти все наши ежедневные привычки и поведение. Многие люди потеряли работу и перешли на стадию выживания. Многим пришлось работать из дома и взаимодействовать с людьми онлайн. Работающие родители вдруг осознали, насколько изнурительно следить за детьми целый день. Перемены происходят повсюду. А разожгут ли они огонь моральной революции? В следующих своих размышлениях я кратко обозначу восемь моральных революций, возникновение которых ускорит пандемия. На данный момент эти еще зарождающиеся революции заметны только на поведенческом уровне или существуют лишь в виде вероятных теорий, поощряемых динамикой пандемии. Ни одна из них не выглядит так, будто может повлечь за собой изменения в моральном сознании общества. По крайней мере, сейчас.
Гиперутилитаризм
Первая зарождающаяся моральная революция — это сдвиг в сторону гиперутилитарной социальной этики (утилитаризм — это направление в этике, согласно которому критерием нравственности является польза — прим. Newочём). Недавно я встретил интересный комментарий в Twitter (кажется, автором была Диана Флейшманн, но я не уверен). Он звучал примерно так: «Точно так же, как в окопах не бывает атеистов, не бывает и нонконсеквенциалистов при сортировке больных» (с точки зрения консеквенциалистов, морально пра́вым является такое действие или бездействие, которое дает хорошие результаты или последствия — прим. Newочём).
Это была отсылка к суровым решениям, которые приходится принимать врачам и медработникам на пике пандемии. С ними чаще всего сталкиваются в больницах Италии и Нью-Йорка. Недостаток медицинских ресурсов привел к тому, что врачам и медработникам приходится буквально вычислять, какого пациента с утилитарной точки зрения лучше спасти. Часто это сводится к спасению молодых людей за счет пожилых, то есть врачи принимают решение в первую очередь от того, сколько потенциальных лет жизни они могут сохранить.
Утилитаризм господствует не только в сфере здравоохранения. Еще шире эта проблема раскрывается в сфере экономики. Мы уже оцениваем работников на основе того, важна их деятельность или нет. Медики? Работники продуктовых магазинов? Рабочие санитарной службы? Все важны. Профессоры? Косметологи? Бариста? К сожалению, это не самые важные профессии. Когда мы снимем изоляционные ограничения и попытаемся вернуть наше общество в изначальное состояние, нам тоже придется проводить такие вычисления. Некоторых людей посчитают более необходимыми для общества и выпустят из карантина, а кто-то может остаться взаперти навсегда (капитаны круизных лайнеров?).
Вы можете возразить, что гиперутилитарное мышление навязывается нам обстановкой, и мы откажемся от него при первой же возможности. Также вы можете заявить, что за всеобщим карантином стоит идея о том, что каждый человек неприкасаем и достоин жизни. Но не являются ли такие аргументы банальным отрицанием неизбежного? Общество четко делает выбор, когда приходится определять, какая жизнь важнее. Мы всегда в какой-то степени делали этот выбор. Более того, он может оказаться неизбежным. Но пандемия может развить утилитарные выборы совершенно невообразимым образом. Словно кто-то сказал, что король голый. Мы уже не сможем делать вид, что не видели вещи, которые находились прямо перед нашими глазами.
В конечном итоге это может привести к тому, что общество выйдет из кризиса, вобрав в себя гиперутилитарное мышление, согласно которому оно позволит себе ранжировать жизни и отдавать приоритет некоторым из них на основе определенной метрики ценности. Я не уверен, как это будет выглядеть на практике, но все может привести к тому, что мы примем крайнюю форму китайской системы социального кредитования: каждому дается рейтинг, основанный на его ценности для общества или вкладе в общее благо, а затем на основе рейтинга его подвергают социальным льготам и тяготам.
Конец работе
Многое из того, что казалось нам социально необходимым, станет вполне опциональным и произвольным. Я написал целую книгу, в которой критикую роль работы в нашей жизни. Потому я буду даже рад, если кризис покажет, насколько бесполезны некоторые формы труда. Мы привыкли придавать работе большое моральное значение, считая, что она способствует нашему благосостоянию. Многие сейчас вынуждены взять перерыв, подумать и принять тот факт, что их профессия не так необходима. Возможно, не стоит так сильно переживать из-за роли работы в нашей жизни?
Для меня это очевидно. В настоящий момент я, как и моя супруга, работаю из дома. Нам повезло, что мы можем себе такое позволить. У нас есть маленькая дочь, за которой нужно присматривать, поэтому мы не работаем полный рабочий день. Вместо этого на работу уходит максимум полдня. Я знаю многих родителей, которые вынуждены поступать так же (одиноким родителям, безусловно, сложнее). В результате я осознал, как мало из того, что я делал, действительно важно, и что большинство задач можно выполнить намного быстрее.
По идее, я всегда мог работать полдня и никто бы не заметил разницы (только не говорите об этом моему шефу!). Но больше всего я благодарен за то, что я могу уделять больше внимания дочке, когда она проживает первые месяцы своей жизни. В стране с ограниченным декретным отпуском я могу вкусить то, что не мог бы при других обстоятельствах (хотя не буду лукавить, иногда это очень утомительно).
По этой причине группы, которые давно выступают за сокращение рабочей недели (например, Autonomy UK), в кризисное время получили возможность для продвижения. Изменение рабочих привычек и практик приведет к изменению морального осознания работы. Возможно, она не должна занимать центральную роль в нашей жизни? Переход к пострабочему миру может быть ускорен и тем, что во время кризиса машинный труд кажется более привлекательным и даже необходимым, чем когда-либо. Содержать кухню или склад намного рискованнее с большим числом работников, нежели с одним-двумя людьми и командой роботов.
Тем не менее я считаю, стоит опасаться настоящей моральной революции в вопросе работы. Текущие условия далеко не идеальны, чтобы проводить эксперименты над возможностью перехода к модели экономики, не основанной на работе. Жизнь взаперти для людей ничем не лучше походов на работу: у нас нет возможности навещать друзей и родных, ездить на пляж или за город, принимать участие в активном отдыхе. Уже сейчас я слышу недовольства от сверстников.
Все говорят, что ждут не дождутся возвращения в офис. Я подозреваю, все дело в том, что время от времени нам нужно отдыхать от семьи. И это было бы возможно, не будь мы вынуждены подчиняться приказам общественного здравоохранения. Но раз такой возможности нет, люди извлекут из этого испытания неверный урок. Их преданность рабочей этике не ослабнет, а воспылает с новой силой.
Пересмотр социального контракта
Другая проблема, которую выявил кризис, заключается в недостатках и неравенстве, присущим многим обществам. Само по себе заболевание бьет по одной группе (пожилым) сильнее, чем по другим. Экономические потрясения, которые вызвала пандемия, приносят одним людям и странам больший урон, чем другим.
Политические философы используют термин «социальный контракт» для обозначения общественного соглашения о защите наших прав и распределении товаров. В какой-то степени он условный, но приятно думать, что в каждом обществе есть какое-нибудь подобие этого соглашения. Не важно, где вы живете, COVID-19 проверяет социальный контракт на прочность. Государства ломают голову над тем, как расставить приоритеты между жизнями и благосостоянием, как возместить экономические потери. Некоторые страны отреагировали весьма динамично: значительно увеличили потенциал здравоохранения, социальные выплаты тем, кто потерял работу, и обеспечили поддержку малого бизнеса. Одно из самых примечательных изменений — это предоставление гражданам универсального базового дохода, по крайней мере на короткий период времени. В долгосрочной перспективе такое решение может быть неэффективным, но примечателен тот факт, что оно вообще возможно.
Служит ли это поводом революции? Амартия Сен написал обзорную статью, в которой предполагает, что по завершении кризиса у нас будет возможность построить более коммунитарное и равное общество. Мы видим, на что способны государства, когда их спины прижаты к стене. Возможно, некоторые из изменений сохранятся насовсем? Сен удивительно оптимистичен по этому поводу, хоть и признает, что по окончании кризиса внесенные изменения обычно непродолжительны.
Однако не все так позитивно и революционно настроены. Джон Отерс написал интересную статью для Bloomberg, в которой утверждает, что пандемия тестирует наши моральные рамки, но что в конечном итоге мы отдадим голос в пользу принципа «максимин» Джона Ролза. Суть его заключается в том, чтобы повысить уровень жизни самых уязвимых слоев населения. Эта идея не революционна, потому что взгляды Ролза уже однажды занимали доминирующую позицию. Не стану утверждать, но я допускаю возникновение сильной оппозиции такому эгалитарному строю. Например, некоторые политики, преимущественно в США, были против радикальных реформ в сфере социального обеспечения. Они опасаются, что перемены сохранятся, как будто уже ожидают революцию и пытаются предотвратить ее.
Очередные похороны приватности
В конце 1990-ых — начале 2000-х много говорили о том, что конфиденциальности больше не существует. Идея заключалась в том, что в результате массового распространения устройств видеонаблюдения людям придется пожертвовать приватностью в пользу других удобств, например, дешевого и быстрого сервиса. Оптимисты утверждали, что люди смогут обезопасить свою конфиденциальность, используя технологии против тех, кто вздумает злоупотреблять ими (так называемое «обратное наблюдение»).
Пришла пора революции нашего отношения к приватности. Технологии по наблюдению, безусловно, получили большое распространение, и люди зачастую пренебрегают конфиденциальностью ради удобств. Тем не менее в последние годы наблюдается значительное сокращение оптимистичных взглядов. Более того, защитники приватности выиграли несколько крупных судебных дел, в частности в Европе, обеспечив защиту своей личной жизни в цифровую эпоху.
Сейчас такая тенденция может сойти на нет. Очевидно, один из главных инструментов, который государство использует или по крайней мере планирует использовать в борьбе с вирусом — это усиленное наблюдение и контроль. Идентификация личности зараженных и тех, с кем они вступали в контакт, их изоляция — единственное надежное долгосрочное решение в условиях отсутствия действенного лечения или вакцины. Также требуется проведение тестов и запись данных о состоянии здоровья отдельных лиц.
Необходима слежка и контроль за людьми. Ко всему этому придется прибегнуть, даже если мы добровольно соблюдаем самоизоляцию и карантин. Действия могут быть осуществлены вручную (специальными сотрудниками) или технологиями по обнаружению и отслеживанию. Многие государства на самом деле поддерживают использование электронных устройств для решения проблемы, отчасти потому что находят такой метод эффективным и легко масштабируемым, а отчасти потому что мы живем в век, когда технологические решения широко приветствуются. Не говоря уже об устройствах наблюдения, которые используют частные компании для поддержания безопасной и продуктивной рабочей среды.
На практике это может означать, что мы станем свидетелями нового конца приватности. Выбирая между неудобствами карантина и вторжением в личное пространство, многие предпочтут второе. Как будто у них был выбор. Некоторые страны подвергнут (или уже подвергли) население слежке в попытках восстановить экономику до какого-то приемлемого уровня; ряд компаний потребует от сотрудников согласиться на такое, прежде чем вернуться на работу. В свете происходящего сложно сохранить приватность до тех пор, пока не найдется эффективное лечение или вакцина и даже после можно ожидать записи и отслеживания данных о здоровье (по иммунным паспортам).
Есть те, кто спорит о том, что выбирать между приватностью и здоровьем — просто не правильно. Есть те, кто говорит, что электронная слежка не сработает. Может, голоса этих людей будут услышаны и приватность будет спасена, хотя бы на какое-то время. Похоже на то, что у нее есть шанс. Сколько еще сражений она сможет выстоять?
Неопределенное будущее универсализма и космополитизма
Общая тема всех книг о моральных переменах — это пугающий универсализм, словно он и есть главная отличительная черта морального прогресса. На заре человечества были только маленькие группы и племена. Были моральные обязательства перед членами группы, но не перед посторонними. Потому что они не «одни из нас». В результате появилась некая безжалостность в мире с нестабильными условиями жизни и ограниченными ресурсами. По мере технологического развития общества стал возможен социальный профицит, давление ослабло, и моральный круг расширился. Всё больше людей становились «одними из нас». Конечно, не всегда всё шло как по маслу, но возможно, вершиной этой тенденции стал период после Второй мировой, сопровождаемый подъемом глобальных институтов и признанием универсальных прав человека.
Что может случиться в мире после пандемии? Сейчас мы на краю пропасти и не можем сдвинуться ни в одном направлении. С одной стороны, понадобится больше глобальной координации и сотрудничества для того, чтобы остановить пандемию и предотвратить следующую. Отсюда следует, что мы на пике мировой солидарности. С другой стороны, инфекционные заболевания (скорее по необходимости) порождают недоверие к другим. Другие становятся угрозой, так как могут быть разносчиками болезней. Границы закрыты, чтобы предотвратить распространение вируса. Нас просят держаться на расстоянии друг от друга. Сам факт, что заболевание возникло в определенной стране (Китай) также вызывает подозрения и антипатию к иностранцам.
Я не могу предположить, какой путь нас ждет. Я хорошо ощутил, как сузился мой мир за последние несколько недель. Сложно поддерживать глобализм и космополитизм, когда настолько ограничен в передвижениях и контактах. Выйдя на прогулку, я замечаю, как остерегаюсь других: зачем они подходят так близко? Почему они не соблюдают социальную дистанцию? Но когда я захожу в интернет и читаю мнения со всего мира, я ощущаю возникающую солидарность, особенно в академических и исследовательских сообществах. Единственная проблема в том, что их взгляды всегда были более глобалистическими.
Возвращение к морали отвращения
Согласно теории моральных основ Джонатана Хайдта, один из пяти (или шести) базовых параметров, формирующих наше моральное сознание — это отвращение. Оно является причиной, по которой мы воспринимаем некоторых людей, еду, места, действия как «нечистые» и «безнравственные». Оно также формирует определенный набор ассоциаций с нормами чистоты и нравственности.
Такие нормы относительно безобидны, хоть и могут показаться странными, когда осуществляются в ритуалах с едой и личной гигиеной. Но они могут стать опасными или дискриминирующими, когда применяются к людям и, как правило, сексуальным практикам. Хайдт утверждает, что мораль, основанная на отвращении, преобладает в обществах с традиционными и консервативными взглядами. Современные либеральные общества отказались от них в пользу социальной этики, основанной на рассуждениях о вреде и честности.
Мне приятно думать, что пандемия позволит морали отвращения еще разок ступить на территорию современного либерального общества. В этом есть и свои плюсы. Усиленный контроль за личной (мытье рук) и социальной гигиеной (ношение масок) может в значительной степени сократить распространение инфекционных заболеваний, тем самым сократить смертность. В то же время возможен и пагубный эффект, так как некоторые люди и практики, которые по своей сути безобидны, считаются «нечистыми» или «отвратительными» и в результате могут быть «удалены» из общества. Это повлечет отступление от универсализма и космополитизма, о которых я говорил ранее.
Защита животных и единый подход к здоровью
Уж что-что, а наши отношения с животными точно подвергнутся пересмотру после пандемии COVID-19. Если вы ознакомитесь с исследованиями вирусов и пандемий, вам станет ясно, что зоонозные инфекции (группа инфекционных и паразитарных заболеваний, возбудители которых паразитируют в организме определенных видов животных, и для которых животные являются естественным резервуаром — прим. Newочём) , такие как Sars-CoV2, развиваются в зависимости от того, как мы контролируем популяции животных. Многие смертоносные вирусы перешли от животных (для которых они сравнительно безобидны) на людей (я знаю, что люди тоже «животные»). Если мы живем в соседстве с животными, убиваем их и питаемся ими, то и эпидемии повторяются чаще.
Рынок животных в Ухане считается (хоть это и не точно) местом зарождения вспышки нынешнего заболевания. Подобные рынки примечательны тем, что на них продаются дикие и экзотические животные, которых разделывают прямо на месте продажи. Но винить в зарождении вирусных пандемий стоит не только животные рынки. Вся система животноводства сыграла в этом свою роль. Мы разводим животных в закрытой обстановке, в которой инфекционным заболеваниям не стоит труда распространиться. Мы пичкаем животных противомикробными препаратами, которые стимулируют развитие устойчивых штаммов. Мы уничтожаем естественную среду обитания животных, заставляя их мигрировать ближе к нам самим.
Эпидемиологи давно заметили, что такое отношение приведет к катастрофе. Бомба замедленного действия, которая может взорваться в любой момент. Лучшим решением будет применить подход «единое здоровье» (инициатива, в которой предлагается рассматривать вопросы здоровья человека, животных и окружающей среды во взаимодействии — прим. Newочём) , в ходе которого мы увидим, как неразрывно наши судьбы связаны с популяцией животных. Пандемия не только доказывает очевидную мудрость такого подхода, но и способствует защите животных. Может быть, мы наконец осознаем наличие моральных обязательств перед «младшими братьями» и начнем воспринимать их всерьез.
Этика экзистенциального риска
И последняя возможная моральная революция затронет то, как мы относимся к экзистенциальному риску. Я не буду спорить об окончательном значении этого термина (в книге Тоби Орда The Precipice (англ. «Пропасть») предлагается достаточно четкое определение). Если кратко, то экзистенциальный риск — это всё, что угрожает существованию человеческой цивилизации. Смертоносная глобальная пандемия долгое время рассматривалась как потенциальный экзистенциальный риск.
Сейчас мы живем с пандемией, которая, к счастью, оказалась не такой летальной, какой мы ее представляли. Но тот факт, что мы едва увернулись от глобальной катастрофы, может изменить наше отношение ко всем другим видам экзистенциального риска, о которых мы болтали без умолку: биологическое оружие, ядерная война, глобальное потепление, супервулканы, враждебный искусственный интеллект и так далее. Может, на этот раз мы отнесемся к ним с бо́льшей серьезностью? Иными словами, может, после пандемии наше общественное моральное сознание приспособится к экзистенциальным рискам и будет готово к решительным предохранительным действиям?
Вот восемь возможных зарождающихся моральных революций, которые пришли мне на ум. Уверен, я выделил бы и другие перспективы, если б думал об этом дольше. Как вы могли заметить, я допустил много неточностей и абстракций в определении этих моральных революций. Мы не можем быть до конца уверены, в каком направлении они будут двигаться и принесут ли они нам пользу. Мы работаем с наглядным понятием социальной морали, а не с нормативным. Так что даже само определение того, станут ли эти революции хорошими или плохими, будет зависеть от будущих изменений в нашей социальной морали.
- Предотвращение моральной революции
Во вступлении я упоминал, что пандемия COVID-19 пошатнула цивилизацию до самого основания. Теперь, если вы посмотрите вокруг, вы заметите проблески новых соблазнительных возможностей на ландшафте будущего морали. Я хочу завершить статью кратким перечислением трех вероятностей, из-за которых революции никогда не коснутся земли и в которых мы вернемся к нашим старым шаблонам.
Во-первых, пандемия может оказаться просто «кратким резким потрясением». Не будет никакой второй или третьей волны. Мы не останемся на карантине все следующие 18-24 месяца. Вы запомните пандемию, как одну странную весну, в которой мы все оставались дома с семьями на 6-12 недель, но наконец прошли через это. Если предположить, что в это время мы не находились на передовой борьбы с болезнью или что она не забрала с собой наших любимых или что мы не заразились сами, то это действительно останется приятным отдыхом от нашей обычной жизни. Мы вряд ли задумаемся о том, чтобы из-за этого поменять наши моральные убеждения.
Во-вторых, пандемия может стать объектом коллективного стыда — тем, что нам хотелось бы забыть. Такое поведение было отмечено историками, которые исследовали предыдущие пандемии. Пандемию испанского гриппа, например, до недавнего времени повсеместно игнорировали, вероятно, потому, что она обнажила человечество не с лучшей своей стороны. То же самое может случиться и на этот раз. В борьбе за выживание мы можем стать более замкнутыми, эгоистичными и запуганными. Возможно, мы предпочтем не вспоминать, какими людьми мы стали в пик пандемии, и захотим вернуться к подобию прежней жизни.
(В этом кроется небольшой парадокс. Кто-то подметил: если мы справимся с пандемией и подавим вирус, то нам может показаться, что мы слишком бурно на нее отреагировали и в ней не было ничего революционного. Это подстегнет нашу уверенность в том, что существующие моральные убеждения и порядок не следует менять. Если же вирус достигнет своего апогея и убьет миллионы, то нам просто захочется его позабыть. Соответственно, для возникновения потенциальной моральной революции мы должны приземлиться где-то посередине этих двух крайностей.)
Ну и в-третьих, у нас просто может не оказаться необходимых моральных провидцев. Как я уже упоминал ранее, мы — как коллектив и как индивидуумы — нуждаемся в людях, которые могли бы обнаружить новые моральные перспективы и сформулировать их в привлекательном ключе. Если моральные провидцы не появятся, мы даже и не осознаем, что необходимо изменить.
***
По материалам Philosophical Disquisitions
Автор: Джон Дэнахер
Переводила: Эвелина Пак, Редактировала: Анастасия Железнякова
Опубликовано в издании Newочём.io